Я в первый раз вижу такой неподвижный воздух. Иногда он сгущается перед грозой, иногда – от повисшего в воздухе тяжелого молчания. Но сейчас он просто уснул, такой нежный, слабый, пахнущий полынной свежестью наступающей зимы. Под тяжелыми копытами коня хрустят, ломаясь, хрупкие листья, одетые инеем, и на земле остаются темные следы, от которых слегка веет горечью и сладковатым запахом перепрелой листвы. В ноябре, когда природа погружается в оцепенение, ветер осторожно ходит между стволами и, словно в замешательстве, прикладывает холодную ладонь к шершавой коре, взлетая, бережно ерошит редкую огненно-рыжую шевелюру. Я словно вижу его – с изменчивым, перетекающим лицом, которое может показаться суровым, страшным, жестоким или мягким и волшебным, он идет, не оставляя следов, исчезает в полумраке, а потом взмывает откуда-нибудь из чащи, со смехом хватает за хвосты летящих галок и штопором уходит в темно-серое, гулкое небо. Я часто вижу такое, что заставляет мою мать в испуге хвататься за сердце, а отца – за вожжи. Но я никогда не врал, рассказывая, что за печкой живет домовой – очаровательное мохнатое существо с четырьмя лапками и умной мордочкой, который боится солнечного света, зато очень любит молоко с печеньем… неужели я врал, когда пытался показать матери размытый, расплывчатый лик водной девы, на мгновение проглянувший в остекленевшем оке кувшина? Нет. Я не лгал.
Ночами я слышал, как в сенях скребутся существа без имен, с недобрыми желтыми глазами и призрачными телами. Они вставали у порога, не в силах переступить его, недовольно скрипели что-то на своем однообразном наречии и таращились, таращились прямо в сердце своими горящими глазищами-фонарями. Когда я был меньше, я кричал и звал мать, которая прибегала, испуганная и кое-как закутанная в шаль. Существа расступались под ее ногами, давая дорогу, а потом снова смыкали ряды. Они исчезали с первым лучом рассвета, они таяли, как дым под струями теплого ветерка, но всегда появлялись на следующую ночь, неся бесшумный караул у дверей моей спальни. Выйдя из детского возраста, я перестал их видеть, но чувствовал неподвижные, мертвые совиные взгляды на изголовье. Я часто слушал песни, которые пели волки – взрослые не верили мне, говоря, будто мальчишка заколдован, а я слышал дивные, странные слова, которые вуалями лунных танцев колыхались в воздухе, ширились, росли, а потом с надрывным взвизгом-кашлем рвались, исчезали, рассыпались звенящими осколками в пруды и озера. Волки не выли, они пели, выпевая окружающий мир, соболезнуя горю, осаживая ненависть, принимая ласку и добро. Мне всегда казалось, что в круглых волчьих глазах таились какие-то неведомые боги, каждую лунную ночь заново создающие мир. Я тоже пытался сочинять, царапая заостренной щепкой на песке, но все нужные слова куда-то уходили, прятались, словно не желая показываться миру. Я долго пытался понять, почему, а потом… потом волки снова спели пронзительную ноту прощания и перестали появляться в наших краях. Охотники со знанием дела говорили, будто не к добру, коль оленей да косуль в краю не переводится, а хищники все ушли, но я понимал – им больше не о чем было петь здесь. А здесь были вересковые поля, тянущиеся от окраин деревни и пологим зеленоватым холмам, где, по легенде, жили фэйри и эльвы, охраняя горшки с золотом, были кострища, разведенные на главной площади и красивые черноглазые девушки, с визгом и хохотом прыгающие через ревущее пламя. А еще тут были простые, добрые люди, которым я был благодарен за их терпимость, была моя мать, женщина с рано поседевшими волосами и невероятно зелеными, изумрудными глазами, которая часто рассказывала мне в детстве сказки, был отец – суровый охотник, неласковый, но по-своему заботливый. Здесь был мой дом. И здесь всегда жили сказки.
…Сегодня утром мать отправила меня на мельницу, к старому толстяку Аруне. Бородатый, с высокими залысинами и неиссякаемым запасом скабрезных шуточек, мельник всегда охотно выполнял свою работу – у него была самая лучшая мука во всем графстве. А моя мать пекла самые лучшие пироги во всей нашей деревне. Обычно работу по перевозке муки выполнял отец, но сейчас его срочно отозвали куда-то, где в лесу безобразили шатуны, а я… да, как ни смешно, я был единственным мужчиной в семье, поэтому скрипучая телега и флегматичная рыжая кобылка были поручены мне. Утренний ветер, тогда еще совсем юный и игривый, ерошил волосы, гладил по щекам и пригибал к земле бутоны цветов, я любовался солнечным рассветом, горьковатой водой из родника и светящимися на солнце пряжками упряжи, поэтому шел медленно. К полудню я добрался до мельницы, и Аруна встретил меня вполне сносно – а именно, обругав на все корки из окна, после стиснул в медвежьем объятии и, по доброте душевной, закинул тяжелый пудовый мешок в телегу. А потом мне показалось, будто по лугу, вздымая волны разнотравья, полыхая яростным пламенем, промчался фэйри – я даже увидел его остроухую мордашку, светящуюся недобрым лукавством и весельем. О фэйри рассказывают разное – будто они стражи зачарованных кладов, жестокие карлики, которые заманивают путников в зыбучие топи или мелькают болотным огоньком, заводя на край обрыва. А еще говорят, что это души воинов, погибших от предательства и яда, поэтому они всю свою тысячелетнюю жизнь вынуждены скитаться по земле, разыскивая подлецов и отравителей и отправляя их к праотцам. Я не верил ни тому, ни другому, однако мне все равно захотелось посмотреть, за кем же охотился этот загадочный мифический персонаж. Поэтому я вскочил на козлы и пустил меланхолично жующую кобылу самым быстрым аллюром. Я отлично помню, как скрипело рассохшееся дерево, ветер плясал в волосах и травах, а впереди, словно пропуская неведомую силу, всплескивая огненными крылышками, летела волна сухостоя. После получаса непрестанной гонки, кобыла захрипела, а ее шея покрылась мылом – я же упорно гнал ее вперед, намереваясь догнать фэйри. Внезапно, под копытами кобылы словно разверзлась земля, она испуганно заржала, взбрыкнула…и рухнула вниз, увлекая за собой меня и телегу. Я упал неудачно – перепуганное животное, едва только коснувшись дна оврага, замолотило копытами, отчаянно пытаясь подняться и издавая хриплые вопли. Один из ударов пришелся на постромки, те затрещали и лопнули, а кобыла, совершенно обезумевшая от падения, раздувающая ноздри и превратившаяся в бешеную, неуправляемую зверюгу, проскакала по моей руке и, не обращая внимания на придушенный полувсхлип-полувзвизг, взвилась вверх и выбралась из оврага. Заполошный стук копыт вторил моему захлебывающемуся сердцу, которое отбивало бешеный ритм. Я, не скрою, кричал – так, что горло рвалось от боли, так, что на губах выступила кровь и пена, так, что сердце поднялось к самому языку и бешено запульсировало в висках и запястьях.
Прошло не меньше двух часов, стемнело и похолодало, а я лежал на заиндевевшей земле и трясся от страха, боли и разочарования. Глупая лошадь уже давно дома, мать, верно, не находит места от страха, а мои детские мечты рассыпались в прах. Нет никаких фэйри, или они есть, но желают нам, глупым людям, только зла. Обозленный, окоченевший, с перекошенным лицом и сломанной рукой, кое-как перебинтованной рукавом от плаща, я встал и, шатаясь, поплелся к пологому краю овражка. Здесь струился ручеек и лежала непроглядная темнота, скрывающая коряги и кривые кусты ежевики. Выбравшись, я громко позвал кобылу, но мне откликнулось только эхо. А воздух, как я уже говорил, спал. Зима качала на руках безмолвное дитя, целовала его холодными полынными губами и обещала, что все будет в порядке. Я бы не отказался, чтобы меня тоже кто-нибудь успокоил. А пока в висках рвется набат, рука пульсирует невыносимой болью, а на губах запеклась кровь – но я шел домой.
Внезапно мне показалось, что между деревьями мелькнул серебристый блик. «Ну уж нет, научен уже не верить вашим проискам». Тогда, я думаю, я впервые стал взрослым – сказки стали для меня чем-то враждебным. Чужим. Страшным. Сердце, усталое и больное, вздрогнуло и прижалось к ребрам – я едва не задохнулся от накатившей волны ужаса. Я не знал, что ждет меня там, за стеной черных стволов. Но я пошел.
…Там было лесное озеро – светлое, зеркальное, до безумия настоящее. Мне казалось, что оно светится – молочным светом, исходящим от ровной поверхности, сглаженной, как лучшее серебряное зеркало. Зачарованный, я подошел ближе. Теперь, я понимаю, что мне следовало идти домой и не пытаться понять то, чего мне понять не дано. Она была прекрасна, своей, дикой и невероятной красотой. Если вы смотрели прямо в ей в лицо, то сначала словно бы не могли сфокусироваться на нем – кристальные серые глаза, поражающие своей глубиной и пустотой одновременно. Зрачок не был человеческим – его просто не было. Это были зеркала – такие же пустые и завораживающие, как то, в котором сейчас отражались луна, звезды и мое лицо. Она была вовсе не обнажена – ее тело покрывала шаль из зеленых водорослей. Бледные губы на бледном лице слегка шевельнулись, а пепельные кудри упали на мраморные щеки. Она смеялась.
- Ты еще маленький…
Это был ветер! Просто шепчущий отголосок в траве, одинокий зов волчицы в скрипящую от холода зимнюю ночь, вздох июньской ночи. Она улыбнулась, протянула руку и поманила.
- Идем… идем со мной. Сын мой… ты нас слушал. Помнишь? Мы пели луне.
Они?
- Спой мне, – голос, мне кажется, раздается словно из подпола.
Она снова улыбается и берет меня за руку. На пальцах – кристаллики соли, а в глазах – безграничная грусть и водная гладь.
- Я буду петь тебе вечно, мой маленький менестрель.
И я ушел за ней. И теперь знаю все песни водных богинь – все песни жизни. И песню смерти.